Дорогой надежды [= Дорога надежды ] - Анн Голон

Анжелика не была свидетельницей возмущения, вспыхнувшего той ночью, когда граф де Пейрак привез их к дому Кранмеров, дабы отвратить смерть.

Она догадывалась о страхе и неприязни угрюмо молчавшей толпы, полнившейся глухим, готовым разорваться криком, однако взрыва не произошло.

Контраст между белоснежным целомудрием маленьких кружевных свертков и траурной суровостью кающихся грешниц, озадачив толпу, предотвратил поток проклятий.

Это шествие чем-то напоминало Анжелике, правда при других обстоятельствах, ее приезд в Квебек.

Хотя перед ней не шли ни барабанщик, ни флейтист и не было пажа, несшего ее шлейф, она чувствовала на себе тот же молчаливый взгляд города, сначала вызывающий, затем недоумевающий, но одержимый желанием — разглядеть ее поближе.

— Если бы мы только могли предположить, господин де Пейрак и я, — говорил лорд Кранмер, — что ваш отъезд привлечет больше любопытных, чем визит губернатора Новой Англии или представителя его величества в Лондоне, я бы выделил в ваше распоряжение карету, миледи, ничуть не смутившись ничтожностью расстояния.

— Нет. Все хорошо. По крайней мере прогуляюсь по Салему. Быть может, его жители сердятся на меня за все волнения и неприятности, которые причинило им наше пребывание здесь?

— Не думаю, — изрек лорд Кранмер, внимательно оглядевшись по сторонам, — я научился читать по этим деревянным лицам и, как мне кажется, могу утверждать, что обитатели Салема останутся вам благодарны за то, что вы позволили им развлечься как в театре, который им запрещен, и при этом не навлечь на себя упреки своих пасторов и укоры совести.

Приближающаяся минута расставания, трогательная прелесть двух невинных созданий в обрамлении кружев и вышивок смягчили даже самые суровые сердца.

Расцвели улыбки, затем по мере приближения к пирсу раздались крики «ура!».

Прежде чем подняться на борт, близнецы, разменявшие третью неделю своей жизни, но еще не достигшие срока, когда они должны были бы появиться на свет, переселилась в ивовые корзины и на головах двух матросов взошли по мостику на корабль, чтобы совершить свое первое морское путешествие.

Опершись о поручни соседнего, только что бросившего якорь корабля, матросы в косынках из разноцветных тканей, с кольцами в ушах, кинжалами и пистолетами за поясам, черными, как уголь, глазами насмешливо следили за разрозненным пестрым шествием и пожимали плечами. Сколько они перевидели всего во всех портах мира! Однако весть о том, что на сей раз речь идет о новорожденных близнецах, детях короля пиратов, вызвала у них симпатию и интерес. Когда же им показали ту, которая имела честь быть их матерью и шествовала в роскошных нарядах, как дивное видение, достойное этого парада алебард и стягов, они присоединились к овациям.

Началось столпотворение. Все устремились к Анжелике. Каждый порывался поздравить ее, прикоснуться к ней. Многие только теперь поверили в ее воскрешение. Она увидела близких знакомых, жителей Голдсборо судовладельца Маниго, бумагопромышленника Мерсело в сопровождении дочери Бертилии, помогавшей ему вести счета в его деловых поездках. Двое мужчин приветливо пожали ей руку, путано объясняя причины, по которым они не навестили ее во время болезни, ссылаясь на необходимость поездки в Бостон, а затем на мыс Провидения для встречи с торговцами, своими деловыми партнерами. Эти гугеноты производили впечатление весьма преуспевающих коммерсантов, и Анжелике приятнее было видеть их, занятых своим делом, как а Ла-Рошели, нежели проклинающих суровость берегов, на которые их выбросил французский король и где они вынуждены были начинать все сначала, как последние нищие, которым в бытность свою состоятельными буржуа они подавали милостыню. Впрочем, им самим предстояло вскоре отправиться в путь, и она выразила свое удовлетворение тем, что они выполняют выгодные коммерческие заказы: Мерсело устанавливает в Массачусетсе мельницы по производству бумаги, а Маниго оснащает корабли и осуществляет обмен товарами между жителями французских островов и ларошельцами. Ничуть не держа на них обиды, она прекрасно понимала, что им куда важнее было заключить торговые сделки до наступления холодов, чем терять драгоценное летнее время, выстаивая у изголовья выздоравливающей. Она сказала им, что они слишком хорошо знают друг друга, чтобы тратить время на церемонии, тем более что всевозможных визитов и посещений было предостаточно.

И все же при расставании с Салемом последний взметнувшийся вихрь напомнил им о том, что здесь господствует «дьявольский» ветер.

Произошел весьма неожиданный инцидент. Дочь бумагопромышленника Мерсело оказалась среди тех свидетелей этого триумфа, кто наблюдал за ним без всякой радости. Эта молодая уроженка Ла-Рошели, весьма испорченная, впрочем, судьбой и природой, ибо была она красивой и с хорошей осанкой, не уставала досаждать знакомым и близким сетованиями, что не родилась французской королевой. Она была раздосадована тем, что перестала привлекать к себе взгляды на набережной Салема, где все эти пуритане — она была в этом убеждена — не отказывали себе в удовольствии хоть и исподлобья, но смотреть на нее и восхищаться ее красотой. Она вдруг почувствовала, что о ней все забыли, что она поблекла в ослепительном блеске той, кого считала своей соперницей и имя которой восторженно произносили все уста: «Элегантная француженка! Элегантная француженка из Голдсборо!» Она с досадой была вынуждена признать это и не могла удержаться от желания унять такое глупое, совершенно необъяснимое, по ее мнению, восхищение. Или хотя бы попытаться ложкой дегтя испортить ту радость, которую должна была испытывать эта несносная графиня, видя себя окруженной почетом и любовью. Она протиснулась к Анжелике и бросилась ей на шею, порывисто облобызав ее четыре раза. После чего оказала вполголоса:

— Вот вы уже больше и не шикарная дама, госпожа Анжелика, — не переставая при этом улыбаться всеми своими жемчужными зубами, — с вашими-то новорожденными и седыми волосами! Глупо и неосторожно, не правда ли? В вашем-то возрасте! Кто-кто, а уж я нипочем не испорчу себе фигуру материнством!

В шуме голосов Анжелика уловила лишь обрывки этой тирады, произнесенной по-французски молодой женщиной, которую она даже не сразу узнала и которую приняла поначалу за англичанку, удивившись, впрочем, ее четырехкратному поцелую в обе щеки по французскому провинциальному обычаю, совершенно неуместному в Новой Англии, где из моды выходила даже привычка касаться друг друга при встрече кончиками пальцев. Анжелика так ничего бы и не поняла: ни намеков, ни намерений, если бы находившаяся рядом с ней Северина Берн, ни слова не упустившая из речи Бертилии, которую она презирала, не разразилась ответной бранью.

— До чего же вы злая, Бертилия Мерсело, — с возмущением воскликнула она. Зависть сочится из вашего сердца, как прогорклое масло из лопнувшей бутыли!

Словно даруемое другим отнимается у вас!

— А вам что за дело, подлая интриганка? Разве такой черной и худосочной козявке, как вы, судить о красоте настоящих женщин, вам, девчонке, годной лишь на то, чтобы служить горничной?

— В Ла-Рошели мы родились с вами на одной улице, и вы старше меня всего на три года. В моем возрасте вы готовы были охмурить последнего голоштанника, и из-за вашего подлого кокетства повесили мавра из Голдсборо. На вашем месте я бы не называла себя настоящей женщиной, с этаким-то грехом на совести. (Бертилия отступила с презрительной и насмешливой улыбкой, всем своим видом изображая безразличие.) Так вот, сами вы козявка, — воскликнула Северина, хватая ее за кружевной воротничок, — у вас никогда не будет мужа, какой бы красавицей вы себя ни воображали!